Мы не имеем права отдавать современность на растерзание чужим «правдам» и системе подмен, которые грозятся сделать из нее черную дыру. В этом наша ответственность.

Существует устоявшийся стереотип, что прежде, чем писать о том или ином событии, должна пройти определенная дистанция и будто бы чем она больше, чем ценнее и компетентнее высказывание, в том числе с художественной точки зрения. Будто так оно сливается с вечностью и оперирует его координатами.

Высказывание «по горячим следам» якобы несет характер временности, сиюминутности, скоропалительности. Полуфабрикат, заготовка для чего-то большего, которое может состояться или нет.

Поэтому и возникает ощущение рулетки: будет или не будет то или иное событие вписано в культурный контекст? Возникнет ли очередное белое пятно? Опять же, как будет вписано, в какой оптике…

С этим, к примеру, связана слабая осмысленность в художественной литературе темы распада СССР. Робкое, штрихами, без погружения и серьезного осмысления. Говорили публицистикой, а художественную прозу оставляли на потом (за исключением разве что Эдуарда Лимонова, Александра Проханова, которые запечатлели живое восприятие происходящих процессов). Когда наступило это «потом», другие события пошли чередой, возникли иные ограничители. Например, предлагалось не омрачать «завоевания демократии». «Победители» писали новую историю, в том числе и культурную, поэтому и на события распада смотрели с позиций сугубо новой идеологической доктрины, установившей императив естественного и единственно верного характера произошедшего.

В свое время писатель Олег Павлов в эссе «Остановленное время» (2002) писал о лицемерии девяностых.

«Остановленное время», по Павлову, — образ того периода современной истории. Писатель говорил об уходе социальной тематики из художественной литературы, о том, что литераторы стали играть в прятки с новой реальностью, у них не хватило ни смелости, ни отваги, ни решимости их осмыслить и правдиво представить в художественной прозе.

В том эссе есть очень любопытное замечание относительно лицемерия по отношению к взвихренной в девяностые реальности: «Трагическое звучание в девяностых воспринималось как социальный протест — но неприлично «протестовать» после официально обретенной всем нашим обществом «свободы». Нужно лицемерить, что «жить стало лучше, жить стало веселее». Поэтому «лучше заткнуть рот, запечатать сургучом, принять обет молчания, чтобы не делаться за это ответственным всем обществом». Это лицемерие не позволило адекватно оценить происходящее, осмыслить реалии.

Литература в девяностые была повязана договором на лицемерие, который и был положен в основу новой идеологической конструкции. Этот договор требовал не осрамить «завоевания демократии». Он и стал причиной растущего недоверия к современной литературе, которая возымела привычку прятаться от реальности, воспринимать ее сквозь призму идеологической оптики. Какое может быть доверие, если даже Виктор Астафьев в 1996 году утверждал, что от реформ в стране пострадало только 5–6 процентов населения, а любые другие мнения на этот счет — коммунистическая пропаганда? Собственно, все это и стало причиной того, что художественная литература потеряла свои позиции в обществе.

Часто на все вопросы ответ, который ни к ничему не обязывает, один: дескать, придут новые Гоголи, Достоевские, Толстые и скажут свое когда-нибудь и что-нибудь, только дайте срок. Отсюда и постоянное требование и убаюкивание императивом временной дистанции. При этом, например, не берется в расчет критерий технических средств и орудий производства. Что огромная разница между написанием книги перьевой ручкой в 19-м веке и набором его на компьютере.

Шолоховские «Донские рассказы» — разве там колоссальная дистанция от событий? Да и до «Тихого Дона» уже рукой подать.

А «Конармия» Бабеля, выросшая из «Конармейского дневника»? А «Железный поток» Серафимовича? И так далее и тому подобное.

Что это за догма такая о необходимости временной дистанции, в которую мы все время упираемся и которую повторяем из раза в раз? Это требование перешло в литературу от историков? Форма нигилизма по отношению к современности с переадресацией всех вопросов в гипотетическое будущее, недоверие к настоящему, к тому, что происходит здесь и сейчас?

При разговоре о современности и ее художественном осмыслении в качестве аргумента всякий раз возникает есенинская строчка, что «большое видится на расстоянии». Но вовсе и не требуется сразу фиксировать то самое большое, важнее отмечать его подробности, живые процессы, мелкие детали, черты и непосредственные переживания, из которых постепенно и складывается образ. Наш образ, а не его карикатура, не кривое зеркало, не стороннее лихое мнение.

Уже дальше все это обретает масштабность. Создание образа происходит как в формате «здесь и сейчас», так и во временной протяженности. Одно не отменяет другое. Так он обретает многогранность, цельность и ценность, благодаря разной временной оптике.

Но что делать, когда речь идет об острейшем столкновении нашей и чужой правды? Когда вопрос оптики, интерпретации имеет жизненно важное значение. И если не будет сказано свое слово, не произойдет наше называние и выстраивание логики сюжета, то картину заполнят чужие кляксы, через которые невозможно будет ничего разглядеть.

За несколько лет до советской перестройки писатель Федор Абрамов предупреждал об опасностях, исходящих из-за отсутствия правдивого и откровенного разговора. Если не скажем мы, то всю «правду» вывалят другие и тогда мало не покажется: «Не объясним мы — объяснят другие, только объяснят по-своему. Мы не скажем своим голосом всей правды — скажут другие «голоса», только скажут по-своему».

Так ведь и говорят, и оперируют своей «правдой» и ни в чем себя не ограничивают. Ведь слово, образ, имя, сюжет — это давно уже передовая и территория противостояния.

Например, крупный российский литфункционер Георгий Урушадзе после начала СВО уехал из страны и основал издательство, ориентированное на штамповку русофобской литературы в промышленных масштабах. Его задачей является объяснить происходящее с точки зрения своей позиции, своей «правды», масштабировать ее, сделать доминирующей.

И это только один пример. Мы же часто прикрываем все нейтральной позицией, которая якобы поддерживает согласие в обществе. Прячемся, стесняемся своей рефлексии, подозревая ее в заказе, спекуляции, конъюнктуре, пропаганде. Не пора ли избавиться от подобного стереотипа? Иначе все проговорят за нас, сформируют сигнально-образную систему, через оптику которой и будут воспринимать и трактовать развернувшуюся сейчас грандиозную историю, оставив нам право лишь на высказывание маргинальной и факультативной точки зрения как альтернативной истории.

Мы не имеем права отдавать современность на растерзание чужим «правдам» и системе подмен, которые грозятся сделать из нее черную дыру. В этом наша ответственность.

Поэтому и необходимо писать, в том числе об СВО, раскрывать новый отечественный эпос, развертывающийся на наших глазах. Преодолеть стереотип об обязательной временной дистанции. Фиксировать, говорить, рассуждать, рефлексировать. Пока горячо, пока пульсирует и болит. Писать. Никто не утверждает, что сразу надо ждать художественное высказывание уровня «Тихого Дона» или «Войны и мира». Но писать, пока все живо и в развитии, понимая, что без этой работы шедевры, которые мы всегда держим в уме, могут никогда и не появиться.

Писать — это главный императив. Не дать раствориться героям, событиям, подвигам и человеческому на войне. Не дать все это вымарать, извратить и оболгать.